Долгие годы здесь не росло ни былинки. Птицы не пролетали мимо. Воздух был отравлен ядовитым дымом, валившим круглые сутки из труб пяти крематориев.
Печать невыразимой скорби лежит да лагере. Все сковано тишиной. Нельзя без содрогания смотреть на немых свидетелей свершенных здесь злодеяний. Крематории, газовые камеры, бараки, блоки и другие строения, от которых бросает в дрожь.
Виселица. На ней были повешены сотни узников. Рядом беседка, в которой палачи эсэсовцы укрывались от дождя. В это время их жертвы, обреченные на смерть, мокли под виселицей… с петлей на шее.
Вот безобидные на вид серые кристаллы смертоносного газа «циклон Б». На круглых коробках надпись: «Отравляющий газ! Пользоваться только обученному персоналу!»
Тюки женских волос. Светлых, темных, каштановых, рыжих. Семь тонн нашли их в лагере в день освобождения. Эсэсовцы не успели отправить этот груз в Германию. Тут же рулоны ткани, изготовленной из человеческих волос на фабриках Алекса Цинка в Баварии. Фирма платила по пятьдесят пфеннигов за килограмм этого страшного сырья.
Кровь стынет в жилах при виде того, что осталось от четырех миллионов некогда счастливых людей.
Обувь, снятая эсэсовцами с детишек. Незамысловатые игрушки, погремушки, куклы. Убийцы оставляли их детям, чтобы они не капризничали по пути в душегубки.
Склады, склады, склады…
Горы мужской и женской обуви. Огромный склад чемоданов. Протезы рук и ног. Десятки тысяч очков, металлические оправы, искореженные огнем.
Груды белья, одежды. Платья, жилеты, брюки. Кисточки для бритья. Зубные щетки.
Все можно увидеть здесь.
Не найти лишь пепла четырех миллионов убитых. Из кости перемолоты на удобрение, а прах развеян по земле.
Уничтожены миллионы. За ними не было никакой вины. Их обрекли на смерть только за то, что они любили свободу или имели несчастье родиться неарийцами.
Чудовищное преступление. Массовое убийство, заранее продуманное и подготовленное во всех тонкостях. Беспримерная в истории, неслыханная жестокость. Бывшее логово убийц внешне выглядело безобидно. В лагере не было ни плакатов, ни лозунгов с призывами к ненависти и мести. Преобладали светлые тона: желтый, голубой и розовый. Тем страшнее выступают на этом фоне неопровержимые доказательства преступлений, на которые были способны оголтелые приверженцы нацистского режима, гордившиеся своей жестокой беспощадностью и подлостью.
Их обвиняют фотоснимки, сделанные самими эсэсовцами. Голые женщины с голыми детьми на руках ждут своей очереди в газовые камеры. Фотографии истощенных узников, которые не в силах стоять на ногах без посторонней помощи. Снимки повешенных.
Сохранился блок № 10. Здесь под видом научных исследований проводились унизительнейшие опыты над женщинами.
Блок № 11. «Блоком смерти» называли его и заключенные, и эсэсовцы. В нем находились экспериментальная душегубка, камера пыток, виселица. У стены расстреливали узников. Ногтем нацарапал на ней один из смертников распятого Христа. Здесь и по сей день не выветрился трупный запах. Он витает в подвалах, в темном коридоре, в камере пыток, в одиночных карцерах. Здесь были отравлены газом первые жертвы Освенцима. Сначала опыт не удался. «Подопытных кроликов» выволокли на улицу. К утру неполадки в системе устранили, и несчастных людей снова привели в камеру, теперь уже на верную гибель.
Вот бухгалтерия смерти. На страницах толстых учетных книг – семь тысяч русских фамилий с указанием дня и часа смерти. Через каждые пять минут умирало по шесть человек. Эти пять минут нужны были немцам на уборку трупов и доставку новой партии жертв. В графе «причина смерти» у всех указано: «разрыв сердца».

«NIGDY WIEGEJ OGWIECIMIA» – ПУСТЬ НИКОГДА НЕ ПОВТОРИТСЯ ОСВЕНЦИМ! 

Людо ван Экхаут

ИХ БЫЛО ПЯТЕРО

Страшные события, описанные в этой книге, к сожалению, не выдуманы.

Глава 1. КАЗИМИР ПОЛЧАНСКИЙ
(И один в поле воин)

Ранним ноябрьским утром Казимир Полчанский проверял в лесу свои капканы. Вот уже несколько месяцев подряд он делал это каждое утро и каждый вечер. Сырой холодный туман таинственно окутывал толстые стволы деревьев. Казимир продрог: зима в 1941 году наступила слишком рано. Время от времени он останавливался, притоптывал ногами, чтобы немного согреться. Руки и ноги, предусмотрительно обмотанные тряпками, совсем окоченели. Казимир думал о войне.
Он жил одиноко и замкнуто. Какое ему дело до людей? Много ли надо такому неприхотливому человеку, как он? Прокормиться можно добытыми в лесу зайцами и дикими кроликами. Крестьяне охотно меняют на них хлеб и картошку. Надо как то перебиться, пока не кончится эта проклятая война. Скоро фрицы перемерзнут в русских степях, и жизнь потечет по прежнему. Не надо ему рая, в который обещают превратить Польшу в случае победы и немцы и русские. Бедняки всегда остаются бедняками. Какое им дело до свободы и демократии, до единства народа и других громких фраз?
Он, разумеется, слышал рассказы о зверствах, творимых нацистами во всех концах страны. Но по своей крестьянской натуре он не может поверить в то, чего не видел собственными глазами. Мало ли что болтают о немцах! Вот у них в деревне тоже стоит небольшой немецкий гарнизон. Солдаты, правда, не похожи на тех дружелюбных и вежливых парней, о которых трубит пронемецкое радио. Но они то уж точно не способны на зверства, о которых ходят слухи. Да, они крикливы и заносчивы. Упаси бог попасться им под руку, когда они нахлещутся водки, но это, пожалуй, и все.
Многие поляки уходят в леса к партизанам. Их становится все больше. У Казимира нет никакого желания следовать их примеру. С детства он привык жить в бедности и считает борьбу за родину, как и всякую другую борьбу, неразумной. Пусть дерутся эти великие – Гитлер, Сталин и тот в Лондоне… толстяк с сигарой (как его там?). Поделом им. А у Казимира только одно жела– ние – не умереть с голоду в эту заваруху, а потом жениться на Анне Ливерской, завести свое хозяйство и народить кучу детей. Анна Ливерская. и не подозревает о его планах. Он посматривал на нее иногда, и она отвечала на его взгляды. Один единственный раз в жизни он сфотографировался и подсунул карточку под дверь дома Ливерских. Поняла ли она его намек? Говорят, девушка всегда чувствует, когда, парень сохнет по ней.
Всю жизнь Казимир прожил у опушки леса, в маленькой старой хибарке с покосившейся камышовой крышей. Матери он не помнил: она умерла очень рано. Вместе с отцом лесорубом они жили уединенно и замкнуто. В деревне их видели редко. Там они покупали только табак и водку. Ведь эти две диковины нельзя было вырастить на маленьком клочке глинистой земли, которую обрабатывал Казимир. Он не хотел идти по стопам отца. Работа лесоруба была ему не по душе. Он родился настоящим крестьянином, любил величавую красоту природы, задумчивую тишь лесов. Стук топора дровосека болью отдавался в его сердце. Если бы у него было много земли, то он сам посадил бы сотни деревьев. Не ради выгоды, а ради удовольствия любоваться ими.
Началась война, и все пошло прахом. Из их маленькой деревушки уезжали мужчины. Но его не трогали. О нем, казалось, забыли. Война шла мимо него. Кроме пролетавших в вышине самолетов, он ничего не видел.
Отец Казимира продолжал валить деревья, как будто ничего не случилось. К чему ему менять занятие? Какое ему дело до всех этих господ в Берлине, Москве и Варшаве? За несколько дней до прихода немцев в деревню старика задавила упавшая сосна. Похоронив отца, Казимир остался один в своей лачуге. Он стал еще больше сторониться людей и совсем не появлялся в деревне. Там теперь не торговали табаком, а водку лакали немцы. До него дошли слухи, что солдаты бесцеремонно отбирают продукты и скот, он перестал обрабатывать землю и занялся браконьерством.
С наступлением темноты он подходил к отдаленным фермам, тихо стучался в дверь и молча показывал свою добычу. В обмен на жирного зайца ему давали немного картошки или хлеба, иногда приглашали к столу. Большего Казимир и не требовал. Если при нем заводили разговор о войне или о геройских делах партизан, он уходил, не промолвив ни слова. Эта война не касалась его, и он хотел остаться в стороне.
Иногда по вечерам он бродил около дома Ливерских. С чувством нежности и грусти смотрел на окна. Однажды ему показалось, что Анна внимательно вглядывается в темноту. Неужели она чувствует, что кто то стоит у дома? Догадывается ли она, что это он?
Казимир очнулся от своих дум. Он вынул из капкана третьего за это утро зайца и, довольный, улыбнулся, пряча его в мешок.

Теперь еды хватит на несколько дней. Не плохо в такое смутное время. Он пока не встретил ни одного немца и надеется, что не встретит и впредь. У него свой, обособленный мир, и нечего думать о том, что где то идет война.
Он молод. Ему всего двадцать лет. Невысок ростом, зато широк в плечах, особой красотой не отличается, но с лица не сходит крестьянская лукавая усмешка. Вот только зарос, пожалуй, немного: привык бриться раз в неделю и стричься как попало, без помощи парикмахера; Казимир отогрел немного руки и приготовился ставить новый капкан. Работа тонкая. Всякий раз приходится изощряться, выдумывать нечто новое. Зайцы и кролики стали осторожнее, и, несмотря на все его хитрости, добыча не увеличивается.
Вдруг Казимир насторожился. Вдали послышалось монотонное пение многоголосого хора. Пение в этом холодном, глухом лесу? Звуки то приближались, то удалялись, а он стоял как вкопанный, не чувствуя стужи.
Показались люди. Колонна не менее двухсот человек! Мужчины и женщины по четыре в ряд. Они шли, еле передвигая ноги, с трудом пробираясь между деревьями. Их сопровождал немецкий конвой. Казимир, увидев блестящие штыки винтовок, поспешно спрятался за дерево.
Колонна подходила все ближе. Из печального хора стали выделяться мужские и женские голоса: басы, баритоны, альты, сопрано. Охрипшие голоса, усталые голоса, грустные голоса, непокорные голоса. Пели не очень мелодично, но с большим чувством.
Пленники направились к большой лесной поляне метрах в тридцати от Казимира. Он бросился на землю и пополз назад, к глубокой канаве, в которой оказался сухой валежник. Казимир лег в канаву, прикрылся ветками и стал наблюдать, что будет дальше. За частыми деревьями немцы могли заметить его лишь случайно. Но они были слишком поглощены своим делом, подгоняя смертельно усталых людей, бредущих в сером тумане, словно привидения. Бледные невыразительные лица, глаза, смотрящие в землю. Грустная мелодия продолжала звучать в лесу. Люди пели явно из последних сил. Они спотыкались о корни старых деревьев, падали, с трудом поднимались и продолжали петь. Падали и поднимались под язвительный смех солдат. Смех казался таким же странным в этом безмятежном, мирном лесу, как и пение. От этого смеха бросало в дрожь. Казимир слышал смех грубых шутников, высокий хихикающий смешок циников, буйный хохот пьяных. И всегда смех так или иначе выражал веселое настроение. Смех немецких охранников был жестоким.
Печальная процессия прошла шагах в десяти от Казимира. Пение измученных мужчин и женщин сопровождал топот кованых сапог, который даже в лесу звучал угрожающе. Среди пленников были и седобородые старики и совсем юные девушки. Казимир понял, что это евреи. Ветхая одежонка, ноги в обмотках, скудные пожитки, завязанные в простыни. Шествие замыкали выбивавшиеся из сил мужчины, которые толкали большую тачку с лопатами и кирками. Всякий раз, как только колесо тачки наезжало на корень, они переставали петь и беспомощно смотрели друг на друга, не двигаясь с места. Но подлетали орущие немцы, и несчастные, стиснув зубы, продолжали путь.
Вот и поляна. Пение стало угасать. Оно замирало по мере того, как люди подходили и останавливались. Сначала замолкла половина колонны, потом две трети, а затем перестали петь и остальные, словно испугавшись своих слабых голосов, одиноко звучавших в тумане. Немцы окружили пленников плотным кольцом, хотя никто из них и не помышлял о бегстве. Они бессильно опустились на холодную землю и прижались друг к другу в надежде хоть немного согреться. В промозглом туманном воздухе недвижимые, безмолвные фигуры несчастных, измученных людей казались призрачными.
Передышка была недолгой. Немцы начали что то кричать на своем лающем языке и поднимать сидящих ударами прикладов. Мужчин заставили сгружать инструмент, а женщин согнали вместе. Голоса немцев звучали зло и грубо.
Казимир, как и все поляки, немного понимал немецкий. Речь шла о рытье «противотанкового рва». Он никак не мог понять, для чего рыть противотанковый ров в глухом лесу. Но евреям это не показалось странным. Они разобрали лопаты и кирки и приступили к работе. Их согнутые спины выражали беспрекословное повиновение. Пение возобновилось. . Женщины подхватили мелодию, и в утренней тишине снова зазвучал печальный хор. Мужчины работали без передышки. Они не спешили, но и не замедляли темпа. Немцы стояли над ними и подгоняли работающих ударами прикладов. От этих ударов люди падали, тяжело поднимались и продолжали копать.

Прозвучал залп. Сраженные пулями в голову и грудь, мужчины упали в ров или на край рва. Раздались предсмертные крики и стоны. Потом все стихло.
– Сбросить эту падаль! – пронзительно заорал офицер. – Следующие двадцать, выходи! Сначала уберите это дерьмо и станьте ближе к краю, черт вас побери!
Люди, стоявшие в строю смерти, оцепенели. Эсэсовец, жевавший табак и сплевывавший коричневую слюну, бесстрастно отсчитывал очередную партию ударами кулака по голым спинам.
– Восемнадцать, девятнадцать, двадцать. Хватит. Продолжайте!
Новая партия уже шла на смену тем, кто, сбросив трупы своих товарищей, выстроился на краю рва.
– Огонь! – командовал офицер.
Треск автоматов, предсмертные крики и стоны. Довольные возгласы автоматчиков. На этот раз на краю рва остался лежать только один. Он был еще жив и слабо шевелил руками.
Один из автоматчиков прицелился.
– Отставить! – крикнул офицер. – Пусть захлебнется в крови своих сородичей.
Он подошел к лежавшему и столкнул его сапогом в могилу. Казимир видел, как раненый пытался ухватиться за землю, а потом исчез в глубине рва.
– Следующие, выходи!
Простреленные сердца, запах пороха и крови.
Ужас и ненависть!
Жажда мести!
Ненависть и жажда мести в простой крестьянской душе Казимира.
Он рыдал от бессильного гнева и от сожаления, что стал очевидцем кошмарного убийства. Теперь уже не уйти от этой проклятой войны. С этого дня она стала и его войной.
С мужчинами было покончено. Многих сбросили в ров живыми. В утреннем тумане плыл и таял протяжный разноголосый стон.
Настал черед женщин. Казимир смотрел на них с чувством сострадания. Ни разу в жизни он не видел обнаженной женщины. В своих мечтах он пытался иногда представить так Анну Ливерскую, и тогда ее воображаемый облик приводил его в непонятное волнение. Но в этих женщинах не было ничего волнующего. Их несчастный вид придавал еще более чудовищный характер злодеянию немцев.
К ужасу Казимира, женщины вдруг, как по команде, начали петь. Хор без низких мужских голосов звучал необычно. Тихое, проникновенное пение. Казимиру до конца своих дней не забыть голосов, доносившихся как бы из потустороннего мира. В них уже не слышалось страха, скорбь уступала место необъяснимой гордости и надежде. Казимир понял, что женщины, поборовшие страх, пели молитву. Он не понимал слов, но читал их в глазах, излучавших веру. Его поражало, что обреченные на смерть не сердились на бога.
Первые двадцать стояли перед палачами и в упор смотрели на них. Они выпрямились, расправили плечи и высоко подняли головы.
– Огонь! – прогремела команда.
Женщины продолжали петь. Блестящие глаза, горячее дыхание в легком тумане. Автоматы дрожали в руках убийц.
– 3аткните глотки – вне себя закричал один из карателей.
Но пение продолжалось с еще большей силой. Реквием сменился гимном вечной жизни, побеждающей смерть. В нем слышалось также глубокое умиротворение. Умиротворение души, сознающей, что тело умирает за праведное дело.
Мелодия умиротворения, проникнув в сердце Казимира, зазвучала как ода ненависти и мести.
– Огонь! – срывающимся голосом крикнул офицер.
Автоматная очередь. Новая партия женщин вышла вперед. Они запели громче, так как их стало на двадцать меньше.
Казимир смотрел на них, созданных для любви и деторождения.
– Огонь!
Стоны женщин смешались с мужскими.

Целый день он не мог притронуться к пище. Голова была как в тумане. Прощай пора одиночества и наивности. Ему грезилась Анна, сотни высоких, стройных деревьев под голубыми небесами, будущий дом, коровы, гуси. А во дворе дети, дети Анны Ливерской и его, Казимира. Но мираж быстро исчез. Он увидел автомат. Вспомнились слова на пряжках эсэсовских ремней: «Gott mit uns»
. Ему мерещились залитые кровью кители эсэсовцев, сраженных наповал крупной дробью его двустволки.
С наступлением дня туман рассеялся. На ясном голубом небе одиноко сияло холодное солнце, предвещавшее морозную лунную ночь. Но, к счастью, вечером небо заволокло тучами и пошел снег, сначала робко, потом повалил хлопьями. Казимир с радостью смотрел на снежную мглу. Немцам не удастся схватить его, ведь даже вблизи ничего не видно. Наверное, те евреи вымолили этот снег где нибудь на своем небе.
Неужели у евреев отдельное небо? А может быть, то же самое, о котором некогда так правдиво рассказывал пастор внимательно слушавшему Казимиру? Он верил, что расстрелянные попали на небо. Иначе их ужасный конец был бы бессмысленной жестокостью, а их предсмертное пение теряло смысл. Немцы оказались бы в более выгодном положении. Такая несправедливость недопустима. Души погибших должны жить, чтобы видеть месть Казимира, видеть гибель извергов, убивших их.
В девять часов вечера он вышел из дому. Как и прежде, когда был жив отец, он спрятал ключ от двери под ржавое ведро на дворе. Ружье висело на плече дулом вниз, чтобы в ствол не попал снег. Несмотря на стужу, он не надел варежек. Без них удобнее стрелять. Казимир не замечал холода, пробиравшегося сквозь ветхую одежонку. Он шел и тихо говорил, обращаясь к погребенным в общей могиле, спрятанной под свежим снежным покровом:
– Вы должны видеть, как я с ними разделаюсь! Слышите? Я никогда не стрелял в человека. Я был доволен своим одиночеством. Мне никто не был нужен. Не нужна и их война. Из за вас эта война стала и моей. Моей личной войной. Посмотрите, как я буду теперь воевать.
Голова горела, а на лице даже не таяли снежинки, и он слизывал их со щетинистых усов. Он не прятался в тени домов и шел напрямик к бывшей ратуше, где размещался теперь штаб немногочисленного немецкого гарнизона. План был крайне прост. Убить двух часовых. На шум выбегут другие. Узнав, что случилось, они начнут погоню, разбегутся в разные стороны. Вот тогда то он и перестреляет их, всех поодиночке. Уж он рассчитается С ними!
Казимир поравнялся с домом Ливерских, но не замедлил шага. Он упорно смотрел вперед, в кромешную тьму, в которой кружились лишь хлопья снега. В сердце Казимира теперь не было места для его робкой любви.
В сплошном снегопаде он шел по узким улицам с редкими низкими домами. Казалось, все кругом вымерло. Но Казимир знал, что крестьяне сидят сейчас у печек и при слабом свете ламп говорят о жизни. За плотно занавешенными окнами они рассказывают друг другу о зверствах немцев, в которые Казимир раньше не верил. Крестьяне с надеждой говорят о русских, которые придут и освободят их.
Он остановился на маленькой деревенской площади. За густой пеленой снега еле проступали контуры серой ратуши и старой церквушки с двумя башенками. Казимир знал, что ратушу охраняют двое часовых. Они ходят взад и вперед, встречаются у массивной дубовой двери, затем расходятся в разные стороны и, дойдя до углов здания, поворачивают обратно. Казимир не видел их
– значит, и им не видно его.
Он зарядил ружье и проверил, сможет ли быстро достать следующие два патрона из туго набитых карманов. Он не считал себя хорошим стрелком, поэтому решил подойти как можно ближе, чтобы не промахнуться. Завернув за угол, он оказался перед окнами ратуши, выходящими во двор. Из них струился едет. Немцы не заботились о маскировке, уверенные, что русская авиация не сможет бомбить глубокие тылы Польши.
Из ратуши доносились обрывки громких солдатских песен, настраивая Казимира на веселый лад. Он беззвучно засмеялся.
– Подождите, сейчас я заставлю вас замолчать, прошептал он.
Обойдя дом, Казимир вышел на угол и стал ждать часового. Тот появился через несколько секунд. Лицом к лицу столкнулись двое – немытый, обросший, плохо одетый поляк и немецкий солдат с замерзшим, бледным лицом. Увидев перед собой поляка с тяжелой двустволкой, немец опешил. Он забыл о своем оружии и тупо таращил глаза. А Казимир хитро улыбался, приставив ружье к его груди.

Он подумал об Анне Ливерской и о несбывшихся надеждах на счастье. Может быть, он и не нравился ей, заросший и бородатый? Может быть, у нее есть другой? Нашла ли она тогда его карточку? О, проклятие! Теперь это не имеет никакого значения. Все кончено.
Шорохи наверху прекратились, и воцарилась мертвая тишина, нарушаемая лишь его прерывистым дыханием. В темноте появились призраки убитых в лесу. Казимиру стало страшно. Страх рос с каждой минутой.
Стянутые веревками руки, спина и ноги затекли и причиняли страшную боль. Попытки закрыть глаза и уснуть оказались тщетными. Он старался привлечь к себе внимание немцев, кричал, ругался, но его крики, эхом отражаясь от сводов подвала, лишь усиливали боль в голове. Страх не покидал его. Он боялся, что к утру лишится сил и окажется жалким трусом в тот ответственный момент, когда надо быть наиболее стойким.
Казимир почувствовал себя почти счастливым, когда слабый предрассветный луч просочился сквозь подвальное оконце. Теперь уже недолго ждать развязки! Однако немцы, казалось, забыли о нем. Наверху слышна была беготня, глухо звучали отдаваемые приказания, с улицы доносился топот тяжелых солдатских сапог, скрипящих по свежему снегу.
Наконец дверь отворилась! В подвал, согнувшись, вошел офицер очень высокого роста, молодой, со светло серыми глазами и энергичным выразительным лицом. Сзади стояли два солдата в полевой форме, в рогатых касках, с автоматами в руках.
– Встать! – крикнул офицер, толкнув Казимира в грудь. От страшной боли перехватило дыхание.
– Ты что, оглох? – набросился офицер. – Я говорю – встать!
– Сейчас! – сказал Казимир, облизнув губы, и повторил: – Сейчас!
– А ну, поднимите его, – распорядился офицер. Солдаты подошли к Казимиру, перерезали веревки, стягивавшие ему ноги, и начали бить его. Казимир не пошевельнулся. Пусть бьют до смерти.
Наконец немцы заставили его встать. Казимир качался как пьяный. Перед глазами плыли круги.
– Выходи! – рявкнул офицер.
Холодный ствол автомата уперся в затылок Казимира. Толчок в спину – и он сделал несколько шагов вперед. Вот и все. Страх, боль. Смерть! Нечем дышать. Его бросило в жар. Он старался унять дрожь, чтобы не упасть на ступеньках.
Его вывели на улицу. Снег уже не шел. Серое небо, казалось, отдыхало на белоснежных крышах домов. Казимир застыл от удивления, увидев на площади всех жителей деревни.
– Иди, собака! – толкнул его конвоир.
Может быть, они решили расстрелять его на виду у односельчан? Это неплохо. При таком количестве свидетелей он будет держаться гораздо мужественнее.
– Уж не думаешь ли ты, паршивая тварь, что мы расстреляем тебя? – с ехидством спросил офицер. Не надейся. Тебя ждет кое что другое. Ты умрешь медленной смертью. А жители этой деревни будут проклинать тебя вечно. Те, которые останутся в живых…
– Что вы задумали? – воскликнул Казимир в недоумении.
– Ты убил семь немецких солдат, скотина! За каждого из них мы уничтожим по десять поляков, понял?
– Вы не сделаете этого! – в ужасе воскликнул Казимир. – Они тут ни при чем!
– Заткни глотку, мразь! – прервал его офицер.
На площади выстроились войска, стянутые за ночь из соседних гарнизонов. Сюда же согнали все население деревни – около трехсот человек. Они стояли с поднятыми вверх руками на небольшом церковном кладбище. Казимир увидел там Анну и ее родителей. Как и все остальные, она смотрела, на него с некоторым удивлением. Всем, конечно, уже известно о его вчерашнем поступке. Им трудно понять, почему он пошел на это: ведь он никогда не слушал их разговоров о ненависти и мести.
Казимира подвели к ограде кладбища. Вперед вышел унтер офицер и громко заговорил по польски:
– Эта бешеная собака уничтожила прошлой ночью семь немецких солдат. Он поплатится за свой поступок. Но не смертью! Его отправят в надлежащее место. Там он будет работать, мучаясь от вашего презрения и ненависти. За убитых им солдат мы расстреляем в назидание другим семьдесят мужчин вашей деревни. Расстреляем сейчас на этой площади.

Глава 2. ЯНУШ ТАДИНСКИЙ
(Любовь сильнее смерти)

– Отличная работа, Януш, – сказал Росада, командир партизанского отряда, и отложил стопку фальшивых документов в сторону. – Ты большой мастер. Сам Гитлер поклялся бы в подлинности этих печатей и подписей.
– Дай ка мне лучше водки, – прервал его Януш. Собачий холод!
– У нас только самогон, – ответил Росада извиняющимся тоном. – Но ребятам нравится, у него приятный вкус. О настоящей водке мы уже забыли.
Он достал бутылку из шкафа. А Януш тем выменем вынул из кармана обрывок газеты и осторожно насыпал на него щепотку табаку. Росада налил самогона, а Януш, свернув козью ножку, с удовольствием затянулся. Где то время, когда он курил только болгарские сигареты и ничего не пил, кроме русской водки? Тогда у него была хорошая должность в чертежном бюро крупной текстильной фабрики в Лодзи. Фабрику захватили немцы, и теперь она полным ходом работает на рейх. Януш ушел с нее и стал торговать продуктами, которые тайно скупал в окрестных деревнях, а в свободные часы занимался изготовлением удостоверений для евреев. В этом деле он быстро достиг совершенства. Он мог подделать любую печать, любую печатную букву, любую подпись. Подделанный им документ потом никто не мог отличить от оригинала.
К сожалению, один из задержанных с фальшивым удостоверением, не вынес и выдал его. Януш заметил из окна приближающихся к дому жандармов, выпрыгнул в сад и скрылся, не успев проститься с женой. Его юная темноволосая Геня ждала ребенка. Тогда она была на четвертом месяце. Сколько же времени прошло с тех пор? Боже, почти пять месяцев! Малыш может появиться на свет со дня на день. Лучше не думать об этом. Становится невыносимо тяжело, когда начинаешь вспоминать о Гене, об их огромной любви, о счастливой совместной жизни. Где все это? Он знал, что товарищи тайно передают ей продукты и деньги. Изредка приносят от нее письма, в которых она пишет, что любит его и назовет. сына (а родится, конечно, сын) Янушем. Она чувствует себя хорошо и надеется, что война скоро кончится.
Он залпом выпил самогон и закашлялся.
– Ну и крепок!
– Налить еще?
– Как хочешь…
Януш осмотрел бедное жилище партизанского командира. На шкафу – изображение пресвятой девы, под ним – портрет Сталина. Росада был настолько же верующим, насколько убежденным коммунистом. Лицо мадонны – безмятежно розовое, одежда – лазурно голубая. Длинный острый палец указывал в огненно красное сердце.
– Почему бы тебе не остаться у нас? – спросил Росада. – Здесь хорошо. Мы уничтожаем массу фрицев, а им до нас не добраться…
И действительно, у Росады было неплохо. В печке пылали толстые поленья. Прокуренная комната при неровном свете керосиновой лампы казалась по домашнему уютной. Янушу вспомнились ночи, проведенные в лесах и овинах.
– Нет, я не могу остаться у вас, – ответил он, выпил еще и поежился. – Не только вам нужны фальшивые документы. Теперь скрываются десятки тысяч людей, сотни тысяч евреев живут в надежде не попасть в гетто. Но очень немногие умеют подделывать документы. Вот уже почти пять месяцев Януш скитается по стране под постоянный угрозой быть схваченным. Для себя он не мог сделать того, что делал для других. Его фотография разослана по всем полицейским участкам, а за его голову даже вознаграждение назначено. Видно, здорово он досаждает оккупантам.
– Бутелька был вчера в Лодзи, – осторожно начал Росада…
Партизаны, приходя в отряд, брали себе кличку, не называя своих настоящих имен. В случае провала они не могли выдать врагу друг друга, так как знали товарищей только по кличкам. .
Росада увидел, с каким напряжением пальцы Януша сжали рюмку. . – Говори же! – сдерживая волнение, сказал Януш.

Утром он подошел к окраине города. Чтобы не привлекать к себе внимания, он поднял воротник и надвинул кепку на глаза, подобно тем, кто шел в это хмурое утро на работу. У переезда пришлось задержаться. Там стоял готовый к отправлению пассажирский поезд, на некоторых вагонах которого было написано по немецки: «Для собак, евреев и поляков». Эти вагоны были битком набиты, а в соседних по одному на скамейке сидели самодовольные немцы. В этом проявлялась одна из отвратительнейших черт оккупантов: пренебрежительное отношение «расы господ» к тем, кого они относили к людям низшего сорта.
Януш шел по, городу, останавливаясь и почтительно снимая кепку перед каждым встречным немцем. Он злился на себя, что ему приходилось это делать. Но немцы задерживали любого, кто не оказывал оккупантам надлежащего почтения. Черт с ними, лишь бы добраться до дома!
Он шел пешком. Ехать в трамвае было опасно. Там часто устраивали облавы, проверяли документы, набирали рабов для германской военной промышленности.
Около половины десятого он подошел к Гданьской улице, где он жил. У него был собственный двухэтажный особнячок, расположенный между высоким современным многоэтажным домом и маленькой деревянной хибарой. В этих контрастах было что то живописное, и поэтому он всегда так любил Лодзь.
Януш посмотрел на окна своего дома, и сердце его забилось часто часто. Ему стало страшно. А вдруг что нибудь неблагополучное Геней? Его охватила дрожь, ноги налились свинцом. Теперь, когда он снова дышит с ней одним воздухом, он понял, как безумно ее любит. И как только он мог жить без нее все эти месяцы? «Надо быть осторожным», – подумал он, обошел несколько раз вокруг. дома и убедился, что засады нет. Подбежал к двери и, волнуясь, нажал на кнопку звонка, который всегда был не совсем исправным. Януш забывал починить его. Знакомый звук звонка еще больше встревожил его. Отворилась дверь. Высокая незнакомая женщина с лицом крестьянки удивленно посмотрела на него. Януш не мог произнести ни слова.
– Вам кого? – спросила она хмуро.
– Геню Тадинскую! – хрипло ответил Януш. – Геня Тадинская живет здесь?
– Я акушерка, – ответила женщина.
– Значит?. . – спросил он нетерпеливо.
– У нее родился сын. Чудесный малыш. Вес…
– Я должен ее видеть! Видеть их обоих! – перебил Януш, унимая дрожь, и попытался пройти в дом, отталкивая женщину.
– Но кто ты? – . спросила она, преграждая путь.
– Ее муж, – ответил Януш, – Муж Гени.
По широкой каменной лестнице он вбежал наверх и нерешительно остановился у двери, ведущей в их комнату. Их комната! Комната, в которой был зачат их ребенок. Они были так счастливы, несмотря на войну. В этой комнате царили взаимная нежность и любовь, полное взаимопонимание и целомудренная близость.
Вдруг он Представил, как ужасно сейчас выглядит. Полуоборванный и весь пропахший потом. Когда же он мылся последний раз по настоящему? Геня вряд ли узнает его. Дрожащей рукой он открыл дверь и застыл, не в силах сдвинуться с места.
Боже мой! Какая ослепительная чистота! Какой идеальный порядок! Веселые светло серые обои. Начищенная до блеска кровать, белоснежные простыни. И его Геня!
Счастливая юная мать с ребенком у белой пышной груди!
– Проклятие! – прошептал Януш. Он не мог найти других слов после пяти месяцев лишений, после пяти месяцев разлуки со своим счастьем. «Проклятие… » Горячие слезы навернулись на глаза. В горле застрял комок, он проглотил его и повторил: – Проклятие!
– Януш! – воскликнула Геня, широко раскрыв глаза. – О Януш!
Ребенок захлебнулся и закашлялся.
– Мальчик? – спросил Януш.
Ему хотелось сказать многое, но слов не было. Он не. мог оторвать взгляда от Гени и ребенка, снова прильнувшего к груди. Голова кружилась.
– Конечно, мальчик! – ответила Геня с гордостью.
«Она пополнела», – подумал Януш. Его маленькая девочка превратилась в цветущую женщину, стала еще прекраснее, чем была в его одиноких мечтах. Это его несколько пугало. Теперь он не осмелится прикоснуться к ней.

Ванна, несколько дней дышать с ней одним воздухом, провести ночь рядом с ней – нет, этого ему не вынести! Домашняя обстановка и атмосфера его бывшего счастья так подействуют на него, что у него уже не хватит мужества уйти снова.
– Нет, не уходи, – воскликнула Геня. Слезы показались на глазах. – Я так люблю тебя и не перенесу, если ты сейчас же уйдешь. Мы часто говорили о тебе. Ты и не представляешь, что можно говорить с ребенком даже тогда, когда он еще в тебе. Он понимал меня. Честное слово! Я клала руку на живот и рассказывала ему о его татеке. А он начинал шевелиться. Мне было больно, но очень приятно.
– Завтра я должен быть в Варшаве, – солгал Януш. Я не могу остаться. Но, возможно, скоро приду опять. Может быть, и война протянется недолго.
– Постой! Подержи его на руках. Смотри, какой он легкий, – упрашивала Геня, протягивая ребенка. Его руки ноказались ему слишком большими для такого крошечного, хрупкого создания, смотревшего на него испытующе своими разумными глазками. Знакомство оказалось удачным. Малышка икнул и уцепился ручонкой за его палец. Януш растрогался. –
– Он узнал своего татека, – сказала Геня. – Он плачет, когда в комнату входит акушерка. С тобой же он спокоен, чувствует себя в безопасности. Я так много рассказывала ему о тебе, что…
– Я пойду, – перебил ее Януш с болью в сердце и отдал ей ребенка. – Ничего не поделаешь, Геня. Эта проклятая война взяла меня в свои цепкие лапы. Я и не предполагал, что все это еще существует, – сказал он, обводя взглядом комнату. – Там, где я, некогда заниматься собой. Мы говорим о еде, о водке и о немцах, которых предстоит уничтожить. Мне придется снова привыкать к тебе, к счастью…
Он нагнулся и поцеловал ее в лоб, страшась соблазна прикоснуться к ее влажным, теплым губам. Его смущала белизна ее тела, которое принадлежало ему и подарило ему сына и которое все же стало для него чужим. Он был поражен, когда она без стеснения заговорила с ним о своих бедрах и груди, словно это было неприличным по отношению к такому грубому мужику, каким он стал.
– Я привыкну снова! – произнес он заикаясь, повернулся и направился к двери спальни.
– Януш! – прозвучал ее голос, как крик о помощи. Ты меня больше не любишь?
– Здесь мир, – ответил он, неопределенным жестом показывая на окружающую обстановку. – Ковер, шторы, обои, распятие, кровать, ты. И ребенок! Мне нельзя было приходить. Это лишит меня мужества. Это жизнь, которую я…
«Которую я забыл», – хотел сказать Януш, но это обидело бы ее. К тому же это было и не совсем так. Он не забыл, он просто отвык. Ему надо заново привыкнуть к счастью, как в свое время ему пришлось привыкать к войне.
– Я люблю тебя, – произнес он отрывисто и вышел в коридор. Его трясло. Он не мог уже представить себе сморщенное личико своего сына. Нельзя было приходить. Месяцами он жил в атмосфере ненависти. Любовь в этом доме, любовь его . собственной жены пробуждала в нем страх. Страх, что он уже не сможет привыкнуть к ненависти. К ненависти, которая стала необходимой в разграбленной и униженной Польше.
Но ему нечего было бояться, чти он разучится ненавидеть. У чувствительного интеллигентного Януша Тадинского будут еще причины для ненависти…
Внизу у лестницы стояла акушерка. Она улыбалась ему. Это была странная улыбка.
– Ты заставил себя долго ждать, – сказала она. – Мы думали, ты придешь гораздо раньше.
– Кто это «мы»? – спросил Януш.
В облике женщины он почувствовал скрытую угрозу.
– Мои друзья из тайной полиции и я, – ответила она.
Он в западне! Взгляд метнулся к двери на черный ход.
– Нет! – поспешно предупредила она. – На этот раз тебе не удастся нас провести. Этот выход отрезан. Не поднимай шума. Твоей жене не обязательно знать об этом.
Тебя ждут на улице. Если будешь благоразумным, твою жену, может быть, оставят в покое.
– Если с ней что случится… – хриплым голосом произнес Януш. – Если с ней что случится, то я…

– Ну и ну, – удивился Циммерман. Его голос звучал почти дружелюбно, но это настораживало гораздо больше, чем грубые окрики его подчиненных. – Не знаешь, с кем встречался в течение этих пяти месяцев? Не знаешь, где спал и что ел? Не знаешь, где работал и кому отдавал свои маленькие произведения искусства? А нам как раз именно это хотелось бы знать, мошенник. И ты скажешь, иначе… Поляки подробно рассказывают о наших методах. Рассказы не преувеличены. Слышишь, Тадинский? Смотри, не пришлось бы испытать их на собственной шкуре. Дошло?
Воробьи нашли, кажется, что то съестное. Один схватил добычу и улетел в сторону, остальные бросились за ним. Поднялась драка.
«Даже воробьи ведут войну», – – подумал Януш и произнес вслух: – Я ничего не знаю.
– На твоем месте я сначала хорошенько подумал бы, Тадинский, – продолжал Циммерман. – Насколько мне известно, у тебя красивая жена. К тому же у тебя родился сын. В России полно солдатских борделей. Твоей жене, верно, не очень понравится, если мы пошлем ее туда вложить свою лепту в дело окончательной победы.
Нежная, милая, чистая Геня. Геня, с ясными, непорочными глазами. Геня, излучавшая столько душевного благородства, что даже он, ее муж, мог приблизиться к ней лишь с волнующей робостью.
– В Смоленске мы открыли дом исключительно с благородными дамами и женами высших чиновников. Наши мальчики любят повозиться с этими изысканными женщинами, у которых лица святош. Я могу обеспечить там местечко и для твоей Гени. Видишь, мне все известно, даже ее имя.
Воробьи чего то испугались и улетели. Впрочем, Януш все равно их уже не видел. Он ничего больше не видел. Глаза застилала серая пелена тумана, а за ней – Геня в постели, с ребенком у груди. Тут же Росада, и Лямпка, и все безымянные люди, которым он помог. И Польша, которая должна жить и ради которой нужно идти на жертвы. Что стоит жизнь одного незаметного чертежника, делавшего фальшивые документы? Какое значение имеет честь простой польской женщины в то время, когда на карту поставлено будущее цивилизаций?
– Я ничего не знаю, – упрямо повторил Януш.
– Если твою жену отправят, Тадинский, то сын останется один, – ехидно сказал Циммерман. – Но для него мы тоже что нибудь подыщем. У тебя почти арийская морда, грязный поляк. Если жена не обманывала тебя, то, возможно, мы направим твоего сына в одно из специальных заведений в Германии. Там из мальчишек делают настоящих мужчин, Тадинский. Чистокровных нацистов, ясно тебе?
– Подлецы! – крикнул Януш. – У вас нет ни стыда, ни совести. Вы проиграете эту войну, потому что у вас нет чести. Да, я боролся с вами скромными средствами, которыми я располагал. Но я все равно ничего не расскажу. Возможно, я не вынесу всех ваших пыток и признаю себя виновным. Я не родился героем и все же буду держаться до конца. Но какое отношение к этому имеет мой сын? При чем здесь моя жена? Я здесь, и вы можете расправиться со мной. Но предупреждаю, это будет не так легко сделать. С божьей помощью мне удастся выдержать и…
– Не смей трогать бога, грязный поляк, – закричал Циммерман, впервые потеряв самообладание. – Все вы проклятые коммунисты.
– Но, во всяком случае, мы не проявляем свой героизм, расправляясь с женщинами и детьми! – воскликнул Януш.
Циммерман посмотрел на свои дрожащие руки, вынул сигарету и закурил.
– Взять его! – приказал он, сдерживая бешенство. Отведите его в соседнюю комнату и поработайте над ним.
Два солдата схватили Януша и поволокли. Циммерман пошел следом. Он несколько раз затянулся, потом вынул из кармана мундштук, выбил его о ноготь большого пальца и вставил сигарету.
«Начинается, – подумал Януш в смятении. – Мне страшно. Я трус. Я не переношу боли и не выдержу более четверти часа».

Да, было чертовски тяжело. Но им, кажется, пока не удалось добиться своего. Теперь Януш уже не ощущал боли, испытывая лишь чувство тупого оцепенения. Он продолжал лежать с закрытыми глазами, но провести палачей не удалось. Они собаку съели в своем деле и прекрасно знали, когда их пациенты притворяются.
– Открой зенки, Тадинский. Иначе мы сделаем это за тебя. Ножом!
Януш с трудом сел. Он выплюнул един из выбитых зубов и засмеялся, услышав, как тот упал на пол. Ему хотелось встать, но ноги не слушались. Голова тряслась, как у юродивого.
– Еще несколько таких ударов по голове, и тогда я вообще не смогу разговаривать, Циммерман.
– Уведите его, – рявкнул майор. – Подумай хорошенько над тем, что мы можем сделать с твоей вшивой бабой и твоим щенком. Сделай вывод из сегодняшнего урока и представь, что тебя ждет завтра.
– Куда его, господин майор, в тюрьму? – спросил один из солдат.
– Нет, брось его в подвал, к остальным. Я займусь им сам. Может быть, он потребуется мне завтра, а может быть, и через час.
– Встать, дерьмо поганое! – заорал Вилли.
– Вам придется мне помочь,, мальчики, – произнес Януш, с трудом выговаривая слова распухшими губами.
Они грубо схватили его, поставили на ноги и вывели под руки из камеры пыток в канцелярию. Там Януш вырвался, покачиваясь подошел к традиционному портрету фюрера и выкрикнул:
– Хайль Гитлер – мерзавец из мерзавцев!
Вилли бросился к нему и изо всей силы ударил по затылку. Януш упал без сознания.
На этот раз Януш очнулся на холодном полу. Он лежал на животе, а чьи то чуткие пальцы осторожно массировали ему виски. Мягкие, теплые пальцы волшебника, который старался прогнать боль из его горящей головы.
– Пить, – прошептал Януш.
– Потерпи, – послышалось в ответ. – Здесь не дают пить. Глотай слюну – это немного помогает.
Януш попытался последовать совету, но ничего не получилось.
– Черт возьми, у меня совсем нет слюны, – огорчился он. – Кто ты?
– Называй меня Мальпа. Мое настоящее имя не должно тебя интересовать. Уже десять дней они стремятся узнать его.
– Десять дней, – прошептал Януш в страхе. – Боже мой, целых десять дней.
– Ты, видно, получил сегодня свою первую порцию?
– Гм…
– Попробовал кнута Вилли?
– Да. Такое чувство, что на спину льют кипящее масло.
– К тому же тебе досталось и сапогом, как я вижу.
– Разве ты что то видишь? – удивился Януш. Для него в этом сыром и холодном подвале царила сплошная тьма.
– Здесь есть крошечная щель, через которую просачивается свет. Ты тоже привыкнешь.
– А что, на второй день они опять обрабатывают кнутом?
– Нет. Вилли очень изобретателен. А если у него не хватит фантазии, то сам Циммерман что нибудь придумает.
Януш облегченно вздохнул и сказал:
– Ну, тогда самое страшное позади. Страшнее кнута, по моему, ничего не придумаешь.
– Ты считаешь? Если бы ты испытал цепи и пытку водой, то заговорил бы иначе.
– А что это такое?
– Лучше и не говорить об этом, приятель. Не знать бы тебе, что за мерзавцы эти фрицы. Если ты не уверен в своих силах, завтра же расскажи им все. Это избавит тебя от многих бед.
– Я буду молчать, – сказал Януш. – Надеюсь, что выдержу.
– Как ты сюда попал? – раздался из угла подвала другой голос.

– Черт возьми, разве тебе не отдали одежду? Они получат от меня нагоняй. Мы же не изверги, в конце концов, – начал Циммерман.
В ответ на его слова Януш криво усмехнулся. Раны на спине уже покрылись корками, но разбитые губы еще не забыли сапог Вилли.
– Прошлый раз я немного погорячился, – продолжал Циммерман извиняющимся, тоном. – Вы можете вывести из себя самого хладнокровного человека. Надо понять, что мы работаем на благо всей Польши и хотим обеспечить лишь покой и порядок.
– Покой и порядок! – повторил Януш.
Циммерман вышел из за стола, прошел в соседнее помещение, откуда вернулся с одеждой Януша.
– На, одевайся!
– Мне не холодно, – дерзко ответил Януш. – Я уже привык. Обходились же Адам и Ева в свое время фиговым листом.
– Одевайся! – повторил Циммерман с подчеркнутым дружелюбием. – Мы же не варвары.
Он ждал, пока Януш оделся, потом спросил:
– Сигарету?
Януш проглотил слюну при виде своих любимых крепких югославских сигарет.
– Спасибо, – вежливо поблагодарил он. – У меня свои.
Он достал клочок газеты и немного табачной крошки и сосредоточенно начал крутить папиросу.
– Вот видишь, немецкая газета еще кое на что годится, – сказал Януш глубокомысленно. – Ею можно не только подтирать задницу.
Сегодняшний льстивый Циммерман внушал еще меньше доверия, чем позавчерашний Циммерман садист. Янушу хотелось поскорее вывести его из себя. Тогда было бы проще.
Но Циммерман сдерживался. Ему даже удалось сообщнически рассмеяться в ответ на вульгарное замечание Януша.
– Знаешь, Тадинский, – заговорил он отеческим тоном. – Я думал о тебе. Ты симпатичный парень. Мы здесь вдвоем, и я признаюсь, что ты мне нравишься. У тебя есть мужество. Но ты служишь ложной идее. Я уже сказал тебе, что мы хотим установить здесь покой и порядок…
– Путем массового уничтожения людей? – горячо перебил Януш. – С помощью Гросс Розена и Освенцима?
– Туда попадают только политические преступники, ответил Циммерман. – Нам тоже ведь надо защищаться. Несколько раз я видел твою жену, Тадинский. Все эти месяцы мы следили за ней. И я должен тебя поздравить, парень: она чертовски хороша.
«Думать о чем нибудь другом», – пронеслось в голове Януша. Он сжал колени, чтобы Циммерман не мог заметить их дрожи, и закурил.
– Да, действительно чертовски хороша, – признался он.
– Страшно обидно, если с ней приключится что либо неприятное… – задумчиво продолжал Циммерман. – Тебе будет нелегко. Знаешь, Тадинский, у меня есть план. Вы считаете нас врагами, а на самом деле мы ваши друзья. Если бы нас не было здесь, то сюда пришли бы русские и выслали бы вас всех в Сибирь. Я хочу освободить тебя. Сегодня же! Через несколько часов ты будешь с женой и сыном. Я слышал, что у тебя чудный парень. Почти восемь фунтов, не так ли?
Януш продолжал курить. «Надо вывести его из себя», – лихорадочно думал он. Как живая предстала перед ним Геня с маленьким сыном у груди. Руки Гени. Губы Гени.
– Расскажи все, Тадинский, и я отпущу тебя. Мы не убьем ни одного из твоих товарищей, а направим их в надлежащее место. Расскажи, что ты знаешь, и сразу станешь счастливым супругом и отцом. Лучшей жены, чем твоя Геня, не найти. На твоем месте я не колебался бы, Тадинский.
– И вы гарантируете мне полную свободу? – спросил Януш.
– Полную, – ответил Циммерман, поднял руки в знак подтверждения своих слов и повторил еще раз: – Полную свободу.
– Слово офицера?
– Слово офицера.