на стр. 482 еще один косяк
парижскую эмигрантскую газету "Последние новости" Янгфельдт обозвал "Последними известиями"

возможно, неточное название газеты - это косяк переводчика

на титульном листе указано:
"перевод со шведского Аси Лавруши и Бенгта Янгфельдта"

Янгфельдт журит Маяковского за наезд на Пильняка и ищет смягчающие обстоятельства

с.484-485:
Возможно, на его отношение повлияло также расстроенное душевное состояние, в котором он пребывал в конце лета 1929 года и которое было вызвано нестабильностью в личной жизни. За весь сентябрь он не получил от Татьяны ни одного письма, на что жаловался ей в бесконечных телеграммах. Последняя из них вернулась с пометкой, что адресат неизвестен, однако спустя месяц с лишним Татьяна все же дала о себе знать. "Неужели ты не пишешь только потому что я "скуплюсь" словами, - спрашивает Маяковский в ответном письме 5 октября, на самом деле подозревая, что Татьяна, как и предсказывала Лили, его бросила. - Или, скорей всего, французские поэты (или даже люди более часто встречающихся профессий) тебе теперь симпатичнее. Но если и так, то ведь никто никто и никогда не убедит меня, что ты стала от этого менее роднее и можно не писать и пытать другими способами"...

В письме нет намеков на поездку в Париж. 8 сентября Лили записывает в дневнике: "Володя меня тронул: не хочет в этом году за границу. Хочет 3 месяца ездить по Союзу. Это влияние нашего с ним жестокого разговора". Но через одиннадцать дней, 19-го, согласно этому же дневнику, Маяковский "уже не говорит о 3-х месяцах по союзу, а собирается весной в Бразилию (т.е. в Париж)".
Что произошло? В своем письме от 12 июля Маяковский уверял, что не представляет себе жизни без Татьяны дальше октября и что начнет "приделывать крылышки" - то есть оформлять документы - в сентябре.
Может быть, он просто стал с сомнением относиться к своим планам, по мере того как Татьяна отвечала на его письма и телеграммы все более спорадически. Может быть, на него также повлияли сведения о парижской жизни Татьяны, которыми щедро делилась с сестрой Эльза. Подобная "информация" была к тому же небезосновательной: "Обрастаю друзьями, как снежный ком", - писала Татьяна матери 13 июля. Она была популярна, как никогда, и все время развлекалась. Каждые выходные выезжала на Атлантическое побережье, как с Маяковским, но теперь на автомобиле - и планы на лето были грандиозными: "Буду ездить по всей Франции на автомобиле и, может быть, по Средиземному морю на яхте с парусом". Разумеется, путешествовать она собиралась не одна.

ясен хуй, не одна
и не за красивые глазки
хочешь прокатиться на яхте - задирай юбку, как парус, и раздвигай ноги

тут всё совершенно ясно
нельзя верить ни одному слову этой ядовитой гадюки Лили
соврать ей было - как два пальца обоссать

когда началась хрущевская оттепель и дружки-литераторы стали её пытать, как же мол так, Ося работал в чека и после его отставки вы продолжали водить дружбу с чекистами (по этой причине Пастернак даже назвал квартиру Бриков "отделением московском милиции"), она отвечала просто: мы ничего не знали, мы считали чекистов святыми людьми

лживая сучка
вообще, ложь - это форма ее существования, органическая среда, вне которой она неспособна выжить

очевидно, что она подключила все свои (и осины) чекистские связи, чтобы придержать своего "щена" на коротком поводке, чтобы его обломали с загранпаспортом, который он как раз парой месяцев ранее так восторженно воспел в своём знаменитом стихотворении

я
   достаю
               из широких штанин
хуй
       толщиной
                       с консервную банку
смотрите,
               завидуйте -
                                  я гражданин,
а не какая-нибудь
                             там
                                   гражданка!

ну я бы не сказал, что это прям моя догадка
Янгфельдт тоже мыслит в этом направлении, просто выражается более осторожно
да и наверняка такая версия широко распространена в маяковсковедении

в чекистском окружении Бриков Янгфельдт особо выделяет зловещую фигуру Якова Агранова, в тот момент возглавлявшего Секретный отдел ОГПУ

с.491:
Несмотря на то, что Агранов держал под надзором не только квартиру Бриков, именно их контакты вызывают особый интерес - частично из-за упорных слухов о том, что Лили снабжала Агранова сведениями о настроениях интеллигенции и в какой-то период находилась с ним в близких отношениях. О последнем ничего не известно, но от слухов о близости Лили к органанам безопасности отмахиваться нельзя. Многое говорит о том, что Лили действительно передавала сотрудникам органов безопасности информацию, которая, в ее понимании, должна была их интересовать. Позднее Пастернак говорил о квартире Бриков как об "отделении московской милиции", а Рита Райт рассказывала, как Лили однажды пыталась ее завербовать в качестве осведомителя в русских эмигрантских кругах Берлина. Рита не отказалась, но во время первой беседы так нервничала, что ее признали непригодной для такой работы.

с.491:
Имена Агранова и Маяковского впервые упоминаются вместе в 1928 году, когда Маяковский на еженедельном совещании Лефа представил его как "товарища", который "в органах безопасности занимается литературными вопросами". "Никого не удивило это, - вспоминала лефовская художница Елена Семенова. - В то время советские люди и, конечно, лефовцы с полным доверием и уважением относились к органам безопасности". Начиная с того дня Агранов присутствовал на всех совещаниях Лефа

охуеть

а если Магомет не идёт к горе, гора всегда найдёт другого Магомета

с.493:
Если для Маяковского известие о том, что он не поедет в Париж, было ударом, то что должна была думать Татьяна? Мало того, что он не появился - она не знала почему! Сообщить о настоящей причине Маяковский не мог, с одной стороны, потому что ему было стыдно признавать, что ему отказали в визе, с другой - потому что не хотел, чтобы отказ использовали в эмигрантских кругах Парижа. Кроме того, он наверняка догадывался, что его письма к Татьяне читает не только их адресат.
По словам Татьяны, она узнала об истинной причине, не позволившей Маяковскому приехать в Париж, от Эльзы, а та наверняка не скупилась на информацию о красавице, в компании которой Маяковского часто видят в Москве. Поэтому, когда ее старый кавалер Бертран дю Плесси предложил Татьяне руку и сердце [и елду], она "себя почувствовала свободной" и согласилась: "Он бывал у нас в доме открыто - мне нечего было его скрывать, он был француз, одинокий, это не Маяковский"...
Эльза не может считаться достоверным источником в вопросах, касающихся Татьяны, но когда она пишет что та "во время романа с Маяковским продолжала поддерживать отношения со своим будущим мужем", ей можно верить. Сама Татьяна, однако, это никогда не признавала - ни тогда, ни впоследствии. Бракосочетание состоялось в Париже 23 декабря... "Я его не любила, - сказала она потом о дю Плесси. - В каком-то смысле это было бегство от Маяковского".

с.495-496:

Позднее она описала эту сцену следующим образом:
"Нас было несколько человек, и мы мирно сидели в столовой Гендрикова переулка. Володя ждал машину, он ехал в Ленинград на множество выступлений. На полу стоял упакованный запертый чемодан.
В это время принесли письмо от Эльзы. Я разорвала конверт и стала, как всегда, читать вслух. Вслед за разными новостями Эльза писала, что Т. Яковлева выходит замуж за какого-то, кажется, виконта, что венчается с ним в церкви, в белом платье, с флердоранжем, что она вне себя от беспокойства, как бы Володя не узнал об этом и не учинил скандала, который может ей повредить и даже расстроить брак. В конце письма Эльза просит посему-поэтому ничего не говорить Володе. Но письмо уже прочитано. Володя помрачнел. Встал и сказал: "Что ж, я пойду". Куда ты? Рано, машина еще не пришла. Но он взял чемодан, поцеловал меня и ушел. Когда вернулся шофер, он рассказал, что встретил Владимира Владимировича на Воронцовской, что он с грохотом бросил чемодан в машину и изругал шофера последним словом, чего с ним никогда не бывало. Потом всю дорогу молчал. А когда доехали до воказла, сказал: "Простите, не сердитесь на меня, товарищ Гамазин, пожалуйста, у меня сердце болит".

По словам Лили, на следующий день она позвонила Маяковскому в Ленинград в гостиницу "Европейская" и сказала, что тревожится за него. В ответ он произнес фразу из старого еврейского анекдота ("Эта лошадь кончилась, пересел на другую") и заверил, что беспокоиться не нужно. Когда она спросила, хочет ли он, чтобы она приехала в Ленинград, он обрадовался, и Лили в тот же вечер покинула Москву. У Маяковского было много выступлений, иногда два-три в день, и почти всегда он приправлял их комментариями о виконтах или баронах.

Это - "официальная" версия из мемуаров Лили. Но согласно ее дневниковым записям, телефоннный разговор состоялся только через шесть дней, 17 октября: "Беспокоюсь о Володе. Утром позвонила ему Ленинград. Рад, что хочу приехать. Спросила, не пустит ли он себе пулю в лоб из-за Татьяны - в Париже тревожатся. Говорит - "передай этим дуракам, что эта лошадь кончилась, пересел на другую". Вечером выехала в Питер". И из того же дневника следует, что письмо, в котором Эльза сообщает, что Татьяна "венчается в белом муаровом платье с fleur d'oranges", получено только 1 декабря.

Разночтения и неясности могут показаться несущественными, однако это не так. Среди "нескольких человек", которые, по словам Лили, присутствовали при чтении письма 11 октября, находились, по некоторым сведениям, Нора и ее муж. Таким образом, Маяковский узнал о бракосочетании Татьяны в присутствии женщины, за которой уже полгода ухаживал. Нетрудно представить себе, каким ударом по его самолюбию был такой позор! А что подумала Нора?

В 1600-страничном французском издании переписки между Лили и Эльзой нет ни единого письма за период с 19 июня 1929 года до 15 апреля 1930-го - отсутствуют даже те письма, на которые Лили ссылается в дневнике, из чего можно сделать вывод, что в них затрагивались такие щекотливые темы (касавшиеся главным образом несостоявшейся поездки Маяковского в Париж), что были все основания их уничтожить. В том, что позднее Лили перепутала два письма - первое, о предстоящей свадьбе Татьяны, и второе, о ее свадебном платье, - нет ничего странного или значимого; это вполне могло быть ошибкой памяти. Однако утверждение, что она немедленно помчалась вслед за Маяковским в Ленинград, объясняется, пожалуй, не плохой памятью (ведь, сочиняя мемуары, Лили могла бы пользоваться дневником), а тем, что действительность выглядела иначе. Если Лили позвонила Маяковскому через шесть дней, это предполагает, что его реакция была намного сильнее, чем Лили хотела признать. Содержало ли письмо сведения, намекающие на то, что Лили имела отношение к несостоявшейся поездке и - пусть косвенно - к решению Татьяны выйти замуж за дю Плесси? Если бы дневник Лили сохранился полностью, возможно, мы бы нашли ответы на эти вопросы, но он существует лишь в отредактированном виде: в связи с московскими процессами конца тридцатых годов Лили устранила из него любую информацию, которая могла повредить ей и другим.

с.500-501:
Маяковский был одинок, как никогда, - Татьяна его бросила (не без помощи советских властей), Нора не хотела оставлять мужа, а в США росла девочка, чья мать написала ему еще в октябре - письмо не сохранилось, но о чем бы ни шла в нем речь, это было напоминание о том, что у него есть дочь, которую он никогда не увидит...
Что же касается Лили, женщины, которую Маяковский любил больше всех, она на протяжении вечера беззастенчиво флиртовала с высокопоставленным партийцем, последним ее завоеванием. Из всех поклонников Лили Юсуп Абрахманов (1901 - 1938) - фигура наиболее загадочная. С 1927 года он был председателем Совнаркома в только что созданной Киргизской Советской Республике и членом Центрального исполнительного комитета СССР. Во время одного из визитов в Москву он познакомился с Маяковским и Лили, но когда именно он попал под ее обаяние, неизвестно. Из письма Осипа Жене ясно, что Юсуп провел несколько дней вмести с Лили в Ленинграде в конце июня 1929 года. В остальном он упоминается только в связи с этим праздником и только как один из гостей.
Молчание вокруг его имени не означает, что его присутствие осталось незамеченным, - напротив, экзотическая внешность, тюбетейка - все это резко выделяло его из сплоченного круга писателей и художников. Замалчивание скорее объясняется тем, что сам факт его приглашения воспринимался как неловкость - и для Лили, чьи кавалеры обычно были другого уровня, и для Маяковского, который был вынужден на собственном юбилее наблюдать, как неотступно находившаяся рядом с Юсупом Лили периодически берет трубку у него изо рта, вытирает ее носовым платком и делает несколько затяжек сама. Реакция Маяковского на подарок Юсупа - деревянная овечка с запиской на шее, в которой содержалась просьба написать что-нибудь о разводимых в Киргизии овцах, - говорит сама за себя: вместо того чтобы поместить овечку на отведенный для подарков стол, Маяковский отложил ее в сторону, даже не взглянув.

это еще Маяковскому повезло, что он вынужден был наблюдать, как на его глазах и на глазах публики Лили у Юсупа берёт изо рта
она ведь вполне могла у чудесного киргиза публично взять в рот

узкоглазые дуры

30 января 1930 с треском провалилась в Ленинграде премьера пьесы Маяковского "Баня"

с.513:
"Публика встретила пьесу с убийственной холодностью, - вспоминал Михаил Зощенко, -  не помню ни одного взрыва смеха. Не было даже ни одного хлопка после двух первых актов. Более тяжелого провало мне не приходилось видеть". Пресса была столь же беспощадна, как и публика.

Через два дня в Москве открывалась юбилейная выставка Маяковского, хотя никакого юбилея не было

с.514:
"Я ее устроил потому, что ввиду моего драчливого характера на меня столько собак вешали и в стольких грехах меня обвиняли, которые есть у меня и которых нет, что иной раз мне кажется, уехать бы куда-нибудь и просидеть года два, чтобы только ругани не слышать", - объяснял Маяковский формулировкой, не исключавшей его подлинный мотив: показать властям, что они не правы, оспаривая его патриотизм и лояльность по отношению к советскому строю, - возможно, он также таил надежду, что когда-нибудь снимут запрет на выезд.
Этот мотив, однако, нельзя было упоминать вслух. Когда Осип впоследствии пытался объяснить рвение, с которым Маяковский устраивал выставку..., он указал другую причину - Маяковский, по его словам, "захотел признания": "Он хотел, чтобы мы, рефовцы, взяли на себя организцию его выставки и чтобы на выставку пришли представители партии и правительства и сказали, что он, Маяковский, хороший поэт. Володя устал от борьбы, от драк, от полемики. Ему захотелось немножко покоя и чуточку творческого комфорта".

c.514-515:
Однако рефовцы не взяли на себя организационную работу. Кирсанову и Асееву не нравилась идея представлять Реф персональной выставкой - они отказались помогать, что привело к открытому разрыву с Маяковским. Выставочный комитет (в состав которого входили Асеев, Жемчужный и Родченко) не провел ни одного заседания, с официальной стороны (от Федерации объединений советских писателей) Маяковский также не получил никакой поддержки. Ему сильно противодействовали, и он был вынужден сам собирать основной материал, который сортировал и готовил в своей маленькой комнатке в Лубянском проезде. Нора помогала ему, когда у нее было время, равно как и Лили. Ему также помогали Наташа Брюханенко и Артемий Бромберг, молодой сотрудник Государственного литературного музея. Но Маяковский все время сталкивался с сопротивлением - типография, к примеру, отказывалась печатать выставочный каталог, который в результате был напечатан в простом гектографированном виде. До последней минуты Маяковский сам занимался развешиванием своих плакатов и рисунков на стенах и ширмах выставочных залов.
За день до открытия Лили записала в дневнике: "Выставка должна была быть образцовой (вот как надо ее сделать!), а получилась интересной только благодаря матерьялу. Я-то уж с самой моей истории с Шкловским знаю цену этим людям, а Володя понял только сегодня - интересно, надолго ли понял".

да ты-то уж всё знаешь, блядина
всех познала

c.516-517:
Никто из представителей партийной и государственной элиты на открытии выставки не появился. А из приглашенных писателей пришли, похоже, только Безыменский и Шкловский... Из друзей Маяковского - помимо, разумеется, Лили и Осипа - пришли Кирсанов и чета Родченко, с которыми Маяковский, однако, отказался здороваться. "Если бы нас с тобой связывал только Реф, я бы и с тобой поссорился, но нас с тобой еще другое связывает", - объяснял он Осипу [он имел в виду пизду Лили]. "Володя переутомлен, говорит страшно устало", - вспоминала Лили, которая также заметила, что он был "не только усталый, но и мрачный. Он на всех обижался, не хотел разговаривать ни с кем из товарищей".
Бойкот выставки писателями настолько бросался в глаза, что Маяковский не мог не затронуть это в своей приветственной речи: "Я очень рад, что здесь нет всех этих первачей и проплеванных эстетов, которым все равно, куда идти и кого приветствовать, лишь бы был юбилей. Нет писателей! И это хорошо!" А разочарование, вызванное тем, что никто из высокопоставленных партийных функционеров не отозвался на его приглашение, Маяковский превратил в вызов: "Ну что ж, "бороды" не пришли - обойдемся без них".

выходит так, что в данном конкретном случае пизда связывает двух деятелей культуры прочнее творческого объединения
хотя в большинстве случаев, наоборот, ссорит

между тем, Лили с Осипом уехали в Берлин
им, в отличие от Маяковского, дали загранпаспорта

с.527-528:
"Мы здесь 3 дня, а ощущение такое, что 3 месяца, - записала Лили в дневнике 22 февраля. - Хоть нигде не были, ничего не видели. Купили Осе пальто и шляпу - уж очень он был страшный в своей шубе. А больше и не хочется и денег нет. Никогда больше не буду стараться ехать за границу".
Запись дает хорошее представление о капризном характере Лили, но отражает только первые дни пребывания в Берлине. Хотя время от времени Лили снова охватывает тоска, дальнейшие дневниковые записи свидетельствуют о жизни, наполненной событиями"...
Переменчивость ее настроения иллюстрируется тем, что дневниковые записи порой оживляются анекдотами, например следующим: "Заведующая в родильном приюте спрашивает женщину с красивыми рыжими волосами: "У вашего ребенка такие же чудесные волосы?" - "Нет, черные". - "Ваш муж брюнет?" - "Не знаю, он был в шляпе".

по этому поводу мне лично вспоминается другой анекдот, про стюардессу:
- и сама ты блядь, и шутки у тебя блядские!