evgeny
Понятно садистка-воспитательница так воспитала Овчинникова, что он поступил в военный иняз, фактически в спецвойска, в контрразведку. Как будто он не мог выбрать нормальный гражданский ВУЗ.
По просьбе Евгения приведу еще один замечательный фрагмент из книги И.В. Овчинникова. Очень хорошо, что у Евгения проснулась тяга к подлинным знаниям – не все же ему изучать Талмудическую энциклопедию и рава Адина Штейнзальца. Пора уходить из ультрафашистского лимба и потихоньку приобщаться к жизненным реалиям.
Итак, мог ли Иван Васильевич поступить в «нормальный гражданский ВУЗ»? Вот живое свидетельство великого русского писателя.
*****
И вообще, на протяжении моей жизни мне приходилось часто бывать в весьма опасных ситуациях и становиться объектом ничем не спровоцированных атак низменной злобной силы. Это представляет собой загадку, понять которую в обычном плане едва ли возможно. Раскрывается эта загадка в плане мистическом. Дух злобы, разлившийся по России после революции, проник в те человеческие сердца, которые были предрасположены к его приятию, и стал тайно руководить их импульсами, побуждениями, которые овладевают человеческим разумом и, в конечном счете, управляют мышлением и действиями людей.
Человек, попавший в плен духа зла, не сознает, что выполняет не свою, а чужую и, в конечном счете, враждебную ему самому волю. Лишь путем самоуглубления и бесстрастного самоанализа, беспощадного и жестокого к самому себе, можно уловить, нащупать и, в конце концов, вырвать с корнем из сердца тернии этого духа. Но это требует подвига духовного – терпения, самоограничения, самопрозрения, духовных действий, которые ставят заслоны проникновению в сердце духа зла.
Евреи активно содействуют рассеиванию семян зла путем распространения ложных идей и лжеучений. Это – всегда ложь. Прививаются эти семена и дают ростки в сердцах легкомысленных, в умах неглубоких. Но именно на таковых-то и рассчитаны еврейские ниспровергательные теории, вся их пропаганда: «Кто был ничем, тот станет всем!»
Эта лаконичная формула наилучшим образом отражает суть еврейской агитации, обращенной к социальным низам чуждых им народов. Поверивший их пропаганде становится оружием в их руках. Они ловко направляют его на самые гнусные преступления – на избиения, на убийство своих собратьев. Ведь именно в убийстве другого находят свое наивысшее проявление разнузданный произвол, низменная страсть, зависть, будет ли она классовой или кастовой.
«Вот он, твой враг» - кричат еврейские агитаторы во время революции, гражданской войны, раскулачивания и коллективизации. – Он богаче тебя, у него больше денег, он живет в лучшем доме, лучше питается, одевается, у него две лошади, а у тебя только одна. Пойди, отбери у него это добро, а его самого убей. Это не только позволяется, но даже необходимо, чтобы ты стал ВСЕМ!»
Взбешенный и духовно ослепленный, пролетарий бросается выполнять призыв – жечь, сокрушать, убивать. Когда же страсти успокаиваются, пролетарий обнаруживает, что он не только не стал «всем», но, скорее, стал вообще ничем, стал еще беднее, лишился даже своей последней лошадки и под давлением силы вынужден трудиться больше прежнего – за пайку хлеба и «во имя светлого будущего». А золото и вообще все драгоценное, награбленное в кладовых старого режима, рачительный жидок прибрал к рукам и предусмотрительно переправил в свои банковские сейфы.
И вот все равны в своей бедности. Но жидок не останавливается: он говорит, он пишет, он агитирует. Теперь уже только он имеет право обращаться к массам, и за нарушение этого своего монопольного права он карает жестокой расправой. Но куда же теперь направлять «гнев трудящихся», кого же теперь клеймить «классовым врагом»?
«Классовый враг», - не унимается жид-агитатор, - это все, кто думает, живет, действует не так, как мы.
Таковых надо «исправлять» - тюрьмой, голодом, каторжным трудом. Но можно ли их убивать? Официально объявляется, что убивать нельзя, но тут же внушается, что вообще-то они нам мешают, тормозят наше движение вперед, являются причиной всех наших неудач, неурядиц и неполадок, вплоть до нехватки продовольствия. Так что, в общем-то, если кто по своей «революционной сознательности» и убьет такового, греха большого не совершит.
Итак, убивай!
Этот призыв к убийству своих единокровных братьев, богатых или бедных, но неугодных еврею, всегда – открыто или хитро завуалировано – был написан на знамени руководимой и вдохновляемой евреями социальной революции.
Революция перманентна, то есть, постоянна, непрерывна, совершается каждый день и каждый час – вплоть до полного торжества еврейства в мировом масштабе.
Итак, убивай, убивай, убивай! Если не сразу, не единым актом насилия, то постепенно, путем преследований, ограничений, подавлений. Злобный дух убийства разлился над Россией и окутывает ее жутким кровавым туманом. Ветхозаветный кровожадный бог Иегова торжествующе распростерся над нашей землей, призывая под свои знамена, мобилизуя и расставляя по своим постам ополчение бесовское. Вот когда полагалось бы во всю мощь прозвучать словам поэта:
О, край родной! – такого ополченья
Мир не видал с первоначальных дней…
Велико, знать, о Русь, твое значенье!
Мужайся, стой, крепись и одолей!
Эти пророческие слова прозвучали более века тому назад. Уже тогда поэтический гений Ф.Тютчева прозревал грядущие события, чувствуя, как «целый ад», пыхая злобой, подымается и ополчается на Россию. И вот свершилось… Адские силы одолели… Они одолели попущением Божиим, чтобы раз и навсегда разоблачить себя перед всем миром. Обещанное «светлое будущее» обратилось концентрационным лагерем, а те, кто должен был стать «всем», - его рабами. «Велико, знать, о Русь, твое значенье!» - к вящей ли славе России или к ее окончательной погибели это свершилось – какая разница. Важно, что ад разоблачен, и роль этого разоблачителя исполнила Россия.
Летом 1948 года, по окончании десятилетки, увлеченный романтическими мечтаниями, я предпринял попытку поступить в университет. Уволившись из Кемеровского пехотного училища, я приехал в город Томск – старинный русский вузовский центр. Мой план представлялся вполне осуществимым. Я надеялся зарабатывать на жизнь профессией музыканта, но это оказалось не так-то просто. В городе не было ни одного гражданского оркестра. К тому же, я не имел здесь ни родных, ни знакомых, кто мог бы поддержать меня на первых порах хотя бы советом. Однако, несмотря ни на что, я мужественно взялся за дело.
Получив место в общежитии университета, знаменитой тогда Пятиэтажке, я начал сдавать экзамены. Вечерами бродил по улицам города, любуясь красотой старинных зданий, дворцов и парков и размышляя над своей судьбой. Экзамены я сдал вполне успешно и имел все шансы быть зачисленным на филологический факультет, но мои материальные ресурсы быстро подходили к концу, что вынуждало меня спускаться с романтического поднебесья на бренную прозаическую землю. Средства эти составляли семьдесят пять рублей деньгами и солдатский сухой паек на три дня, выданные мне при увольнении из училища. Скудный обед в студенческой столовой стоил семь-восемь рублей, а потому представлялся большой роскошью.
Трое деревенских парней, живших со мною в одной комнате, уплетали предусмотрительно захваченное с собой сало с ржаным хлебом. Они были ребята практичные, никакой историей и философией не интересовались, и все трое поступали на только что основанный секретный факультет с повышенной стипендией, который должен был готовить специалистов-атомников. Впереди им виделись служебная карьера и хороший заработок, и это наполняло их немудрящие сердца вдохновением.
Я принялся за свой скудный паек – несколько пакетов концентрата какой-то каши. Концентрат нужно было залить горячей водой и довести до кипения. Кастрюли не было, пришлось обратиться к солдатской алюминиевой кружке. Сварить кашу оказалось делом тоже не из легких: студенческая кухня не работала, потому что студенты разъехались на каникулы и в общежитии жили одни абитуриенты, которые, как, видимо, предполагалось, могли обходиться и без кухни.
Я, однако же, отыскал чуланчик, в котором стоял титан с водой для нужд уборщиц. Воду в титане грели дровами, и я приспособился здесь варить свою кашу. Уборщицы смотрели на мои действия неодобрительно и ворчали, когда я открывал дверцу топки, чтобы поставить кружку. Они считали это баловством, для меня же это был вопрос существования, хлеб насущный.
Как бы ни экономил я свои скудные рубли и пакеты с концентратом каши, те и другие быстро подходили к концу и ставили меня перед жестокой необходимостью принимать кардинальное решение. Помощи ждать было неоткуда. Кругом еще царствовала нищета и нужда почти военных лет.
Рядом с Пятиэтажкой находился военный городок, в котором располагалось Томское ордена Красной Звезды артиллерийское училище (ТОКЗАУ). Руководителем оркестра в этом училище был подполковник Павлов, которого я хорошо знал, да и он мог помнить меня, так как в свое время он был дирижером нашего оркестра в Барнауле. Я решил расстаться с университетом и со своими нереальными мечтами и вернуться в армию. Мой возраст был еще непризывной, и подобная миграция была вполне допустима. Военная форма без погон делала меня белой вороной среди гражданской молодежи и как бы напоминала о необходимости и неизбежности возвращения в родную стихию армии, воспитанником которой я был и с которой основательно сросся.
Узнав, где живет подполковник Павлов, я пришел к нему на квартиру. Он меня узнал и принял ласково, по-отечески, теперь я бы сказал: по-старорусски. Это был человек добрый, сердечный – тою добротой и сердечностью, которая была столь обычной в русских людях прежних, досоциалистических времен и которая сейчас почти исчезла с русской земли. Старый музыкант высокой духовной культуры, он начал свою работу дирижером еще в царские времена. В Красной армии он оказался, видимо, по набору военспецов, сохранив при этом свои убеждения и взгляды, не изменив своим привычкам и правилам поведения старой школы. Оставаясь беспартийным, он, естественно, не мог сделать никакой карьеры.
Умерла старая Россия, умирала и ее «старая гвардия», сияя, как фонарики в ночи, тихим светом тонкой духовной красоты. На поверхность повсюду выходили «люди нового типа» - пробивные, напористые, прогрессивные и, разумеется, партийные, гася последние фонарики и расстилая над всей землей темное, удушливое марево безысходности, безнадежности и отчаяния.
Подполковник Павлов без колебаний изъявил готовность взять меня в свой оркестр. Я же со своей стороны объяснил ему, что пробуду у него, по-видимому, не более года, так как будущей весной предприму попытку поступить в Военный институт иностранных языков. Он и на это согласился, и даже одобрил мои планы. В тот же день он оформил в штабе училища зачисление меня в штат музвзвода.
В ТОКЗАУ я действительно прослужил ровно год. Из моей более чем пятилетней службы военным музыкантом это был наиболее отрадный период.
И.В. Овчинников «Исповедь кулацкого сына», М. 2000 г., стр. 82-86
................................................
Ув. калейд, прошу Вас уточнить Ваш вопрос.
