«5° Nous croyons que, bien qu'il n'y ait qu'un seul Dieu, il se compose néanmoins de trois personnes (פרצופים)»

«8° Nous croyons que les Juifs attendent en vain le Messie mortel qui, d'après leur croyance, doit les délivrer, les élever au-dessus de toutes les nations, et leur apporter richesses et grandeurs. Mais Dieu lui-même apparaîtra sous une enveloppe humaine et rachètera les hommes de la perdition qu'ils ont encourue par la faute de leurs ancêtres; cependant il ne rachètera pas seulement les Juifs, mais tous ceux qui auront foi en lui, tandis que les incrédules seront tous plongés dans les abîmes de l'enfer.»

3 Да не обольстит вас никто никак: [ибо день тот не] [придет], доколе не придет прежде отступление и не откроется человек греха, сын погибели,
4 противящийся и превозносящийся выше всего, называемого Богом или святынею, так что в храме Божием сядет он, как Бог, выдавая себя за Бога.
(2Фесс.2:3,4)

dod
Вы не поверите! даже и в голову не приходило, не было повода...

marignon
Конечно, подозрительно, почему выигрывая 4:0 Карпов стал отказываться от борьбы, затягивая матч, когда надо было добивать. Я думаю, ему приказывали по партийной линии.

Кстати, Элиста, снимаю шляпу: Стоило мне спросить у Видонюка прямо, прошел ли он гиюр, как меня сначала облили помоями, а потом забанили на ШПИЛе.
Вопрос же остался без ответа.  Хотя от этого ответ стал абсолютно очевиден.

http://en.wikipedia.org/wiki/Yom_Kippur

As one of the most culturally significant Jewish holidays, Yom Kippur is observed by many secular Jews who may not observe other holidays. Many secular Jews attend synagogue on Yom Kippur—for many secular Jews the High Holidays are the only recurring times of the year in which they attend synagogue,[1]—causing synagogue attendance to soar, and almost two-thirds fast.

chich
а чо такое гиюр?

OK
Да уж, конечно...
Не на стремлении измученных эксплуатируемых людей к более достойной жизни и справедливости, а на каббалистическом фундаменте.   
Денежным мешкам и правителям-беспредельщикам , полагаю, такая теория очень по душе. Не они своей непомерной жадностью и аморальностью провоцируют трудящихся на акции протеста бескровные и с кровопролитием (революции) , а каббалисты. Даже в тех странах или в те времена, где и когда этих самых каббалистов и не было никогда.

С.206
Но вот мы уже спешим по каким-то улицам и переулкам к площади, где митингуют коммунисты. Здесь моему взору предстает картина еще более удивительная. Вокруг временной трибуны, на которой молодой человек полурабочего-полуинтеллигентного вида выкрикивает какие-то фразы и лозунги, столпилось человек около ста – все, что смогли собрать коммунисты из миллионного шахтерского города. Вокруг этой толпы стоит довольно плотное кольцо полицейских, обращенных лицом вовне.

Первая мысль по стандарту совпропаганды: полиция контролирует коммунистическую акцию и, видимо, стремится сорвать. Но когда мы подошли вплотную, открывается истинное положение вещей: с внешней стороны, за кордоном полицейских, теснятся толпы людей, готовых в любую минуту разогнать это «сборище советской агентуры». Лица возбужденные, презрительные. Сказывается влияние Венгрии и ста восьмидесяти тысяч беженцев из этой страны, разбежавшихся по всем странам Европы. А полиция всего лишь «на страже демократии»: охраняет тех, кто ставит своей целью свержение этой «буржуазной» демократии и установление пролетарской диктатуры, при которой уже никто, кроме коммунистов, митинговать не посмеет.

Вдруг из толпы митингующих выделились две женщины, держа за четыре угла красное полотнище размером со скатерть. Они собирали пожертвования. Обойдя митингующих, они вышли за кордон полицейских недалеко от нас. Слышно было, как они просящими голосами восклицали: «Pour le parti» (пожертвуйте на партию!). Когда они приблизились к нам и произнесли ту же фразу, мой спутник возразил:

- Мы не те, за кого вы нас принимаете.
- Но кто же вы? – простодушно спросила одна из них, видимо, не поняв как следует реплику моего приятеля. Они задержались около нас.

Я смотрел на этих женщин и невольно ощутил в себе некоторую к ним жалость и сочувствие. Обе они были простые фабричные работницы, еще довольно молодые, одетые скромно, без того изящества и шика, которым отличаются почти все женщины на улицах западных городов. Чем-то они напоминали мне наших русских женщин-работниц.

- Мы – русские, - последовал ответ с нашей стороны.

Быть может, они впервые увидели русских, которых, питаясь одной лишь коммунистической пропагандой, всех без исключения считали коммунистами. Иначе я никак не могу объяснить себе их реакцию. Они не обращали никакого внимания на интонацию наших голосов и на нашу явную неприязнь к их партии. Услышав слово «русские», они оказались прямо-таки очарованными. Они явно жили в мире каких-то иллюзий и химер о нашей стране, почерпнутых из примитивных рабочих газет и брошюр, посредством которых ловкачи от пропаганды оболванивают их недалекие умы, пользуясь их доверчивостью и простотой.

- Русские!.. Ваша страна – это же рай!

В порыве восторга они чуть было не выронили из рук свое красное полотнище, на дне которого пересыпались несколько мелких монет и бумажных денежных знаков – их жалкий сбор «на партию».
Мой приятель скомкал несколько листовок и бросил их в подставленное полотнище. Женщины с недоумением переглянулись, еще раз бросили взгляд на нас, видимо, догадавшись, что это не те русские, потом отвернулись и пошли дальше. Пошли и мы прочь от этого нелепого собрания. А на трибуне все тот же полуинтеллигентный оратор с пафосом выкрикивал какие-то пролетарские лозунги, далеко разносимые  установленным на столбе мощным громкоговорителем.

Плакат “Рот Фронт!”, В.Н. Дени, 1932 год

В ушах, перебивая этот удаляющийся пустой металлический голос, настойчиво звучали слова женщины с простодушной недоуменной улыбкой на лице:

«Votre pays est un paradis! – «Парадиз, парадиз!» - мысленно пытался иронизировать я. Хорошо вам это говорить здесь, за спиной полицейских, которые оберегают вас от этого «парадиза». А послать бы вас в колхоз, а постояли бы вы до обморока в очереди за хлебом – словом, протащить бы вас через этот «парадиз», и хотел бы я послушать, что бы вы тогда запели…»

Но странно: одновременно с этими рассуждениями я поймал себя на мысли, что в сущности я не питаю к этим людям никакой вражды, которую, казалось бы, должен был питать, как противник коммунизма, «по партийным мотивам». Простодушные, темные, доверчивые, они ищут для себя блага там, где его нет. Политические спекулянты, опытные прожженные дельцы на политическом поприще отлично знают, что ведут эту темную массу в бездну физического и морального рабства, но ведут, предполагают вести и отступать не собираются; отступление смерти подобно, ибо натворено столько зла, что они уже не рассчитывают на снисхождение.

Но чернь при всей ее темноте и тупости нельзя считать невиновной. Быть может, она заслуживает снисхождения и жалости, но есть все основания, когда она оказывается в рабстве, бросить ей в лицо убийственные слова правды: ты сама этого хотела! Ведь было время свободного выбора между добром и злом, и ты избрала зло, а вместе с ним, и рабство.

Забегая на несколько лет вперед, расскажу здесь об одном несчастном, который в свое время тоже митинговал и демонстрировал и, быть может, выпрашивал у окружающих деньги – «pour le parti», только произносил эти слова не по-французски, а по-английски. Он был еще довольно молод, лет сорока пяти, хотя возраст его определить было весьма трудно: все его тело, и в особенности лицо, было измождено непомерными физическими и нравственными муками. Его имени никто не знал, все знали его по кличке – Американец.

Он лежал в терапевтическом бараке, в каморке для парализованных - на 3-м больничном лаготделении Дубравлага (Мордовия), куда в марте 1965 года прибыл и я со своим недугом.

Дубравлаг, Мордовия, 21-й век

Терапевтическое отделение представляло собой довольно длинный барачный коридор, по обеим сторонам которого размещались «палаты» для больных, битком уставленные койками. Американец выходил иногда из своей каморки и пробирался вдоль стенки, придерживаясь за нее здоровой рукой и волоча по полу омертвелую ногу. Это был его выход «на прогулку». По-видимому, кто-то посоветовал ему как можно больше двигаться, и он с образцовым упорством боролся за свою жизнь и здоровье.

Всем было известно, что он покинул Соединенные Штаты Америки ради Советского Союза, где, как ему внушала пропаганда, рай для рабочих и крестьян, короче – «парадиз». И вот этот парадиз обернулся для него не фальшивой показухой, а горькой и суровой правдой, своею мрачной стороной, натуральным адом. Темная, неопытная душа, не привыкшая к подобным испытаниям, да еще в стране, которая всю жизнь грезилась ему «парадизом», не вынесла удара, сломалась в бунте.

Ожесточенные бесконечными страданиями, заключенные очень часто бывают безжалостны, а тут еще, как нарочно, в терапевтическом собралась публика, которую политзеками можно было назвать лишь с весьма существенными оговорками. Большинство было бытовиков и полубытовиков, неизвестно как попавших в среду политических, затем украинские и молдавские крестьяне, именовавшие себя «свидетелями бога Иеговы» (нечто вроде средневековой секты жидовствующих), вконец отупевшие от длительного сидения; далее – пара спекулянтов запрещенными книгами, которых антисоветизм интересовал лишь постольку, поскольку на нем можно было хорошо заработать; потом шли разноплеменные националисты, глубоко равнодушные к страданиям всех, кроме собственных.

Не было здесь и настоящих интеллигентов, кто бы хоть из любопытства заговорил с нашим американцем по-английски. Общее отношение всех к этому несчастному можно было бы выразить одним словом – злорадство. Дескать, захотел наших прелестей вкусить, ну и поделом тебе! Никто не понимал глубины его трагедии.

Я решил, насколько в моих силах, помочь этому несчастному, ведь в конце концов и сам я был чем-то похож на него, ведь и я возвратился с Запада, чтобы испить здесь горькую чашу вместе со всеми.

Я подошел к американцу и предложил ему свою руку, чтобы поддержать его во время прогулки. Он обратил на меня свои страдальческие, полубезумные глаза, и я прочел в них недоверие. Он, видимо, ожидал очередную злую шутку. Однако мой серьезный взгляд и решительность, с которой я взял его под руку, быстро рассеяли его сомнения, и он произнес заплетающимся языком по-русски:

- Спасибо…

Я заговорил с ним по-английски. Мои познания в этом языке были весьма ограниченны, однако это был все-таки способ общения, ибо по-русски он знал, быть может, два-три десятка элементарных слов, пользоваться которыми в его положении было для него крайне затруднительно: паралич отразился и на его умственных способностях. Произносить слова на чужом языке требовало от него непомерных усилий, и ему было приятно иметь собеседника, который может понимать его английскую речь. Для меня же понимание это было делом нелегким. Хотя словарный запас мой был весьма обширен, и я изрядно потрудился над освоением английского произношения, однако у меня не было навыка устной речи, к тому же, мой собеседник говорил языком, далеким от литературного.

И все-таки мы говорили, беседовали, и ему от этого становилось легче на душе. Он проникся ко мне совершенным доверием и всякий раз, когда ему хотелось прогуляться по коридору, звал меня на помощь, как дитя зовет свою няньку. С моей стороны он встречал неизменную отзывчивость, и я видел, как с его мученического лица постепенно стиралась тень отчаяния и разочарования в людях.

Из бесед с Американцем я узнал о нем следующее. Звали его Сирилл (так он сам произнес свое имя, что соответствует русскому «Кирилл»). Называл он и фамилию, типично англосаксонскую, но я ее забыл. В Соединенных Штатах он был простым сельскохозяйственным рабочим и, конечно, подвергался обработке левой пропаганды, превозносившей советский «парадиз». И вот, обольщенный политическими несмышленышами и шарлатанами, он едет в Советский Союз, вдохновляясь великими надеждами.
Бог знает, что творилось в его простоватом уме и далеком от реальной жизни воображении. Это был 1955 год. По всей нашей стране, еще не окрепшей после разорительной войны, не хватало продуктов питания и самых насущных предметов первой необходимости. В несколько более выгодном положении находились Прибалтийские республики, где еще недавно господствовал «буржуазный» строй с его изобилием, и которым требовалось длительное время, чтобы приучить их к социалистическим лишениям. Туда и направили нашего незадачливого Американца.

Там он устроился рабочим в каком-то гараже и женился на литовке, говорившей немного по-английски. Эта литовская женщина теперь мужественно переносила невзгоды своего мужа, оставалась преданной ему, ходатайствовала за него и писала ему письма по-английски, которые я читал ему вслух, так как сам он их читать не мог то ли в силу болезни, то ли безграмотности – мне это было неясно. Во всяком случае, он каждый раз просил меня читать ему письма вслух и любил также слушать мои советы и попечения. Я же писал и ответы этой женщине, разумеется, по-русски.

Заработок гаражного рабочего показался ему в сравнении с американскими заработками смехотворным, и он попытался организовать забастовку. Ему «разъяснили», что здесь не «проклятый капитализм», а вся власть «принадлежит рабочим», а потому рабочие бастовать не имеют права, а кто будет настаивать, того посадят в тюрьму. Но если он хочет иметь все-таки больший заработок, то пусть едет в Донбасс на шахты.

И он поехал в Донбасс. Однако и там не прижился: заработки шахтеров хотя и были выше заработка обычного рабочего, но в сравнении с американскими все-таки казались ему ничтожными, а «вкалывать» под землей надо было крепко. И он снова возвращается в Литву.

Здесь вскоре он пишет письмо в Американское посольство, в котором, горько сетуя на свою участь в социалистическом «парадизе», умоляет взять его назад в «капиталистический ад». Злые зековские языки добавляли, что в письме он, якобы, желая загладить свою «вину», сообщал будто бы какие-то сведения о советских ракетах, размещенных в Литве.

Вскоре его берут и осуждают на пять лет «за шпионаж». Подлинную или, лучше сказать, формальную причину его осуждения мне установить не удалось, так как приговора у него при себе не было, рассказать же вразумительно он ничего не мог, к тому же он, кажется, совершенно не понимал, что с ним произошло.

Это была та форма умопомешательства, когда глубоко обольщенный бесовской прелестью ум отказывается преодолевать пропасть между миром его химер и суровой реальностью. Подчеркивая виновность политических шарлатанов и трагедии этих людей, нельзя забывать и о их собственной виновности, ведь бесовская прелесть вползает в человеческую душу всегда с ее согласия и одобрения, хотя совесть – глас Божий – всегда на страже и всегда помогает различать темную силу духа зла среди множества духов.

Спустя месяц я возвратился из больничного лаготделения в 11-й, а через полгода освободился, и образ несчастного Американца на некоторое время поблек в моей памяти. Однако через несколько месяцев, в мае 1966 года, я встретил в Москве одного своего знакомого, И.К.К., только что освободившегося прямо с больничного и даже из терапевтического отделения. Я вспомнил Американца и поинтересовался, не слышал ли он о человеке с такой кличкой.

- Как не слышать, слышал. Умер Американец… Где-то в марте этого года.

Удивительная судьба, удивительная смерть. Все как по заказу. Удар настиг его там, где он предполагал жить и процветать.

Можно быть уверенным, что, если бы те две женщины, которые на коммунистическом митинге в Льеже бегали с красным полотенцем, собирая деньги «pour le parti», подобно злосчастному Американцу, приехали в нашу страну, названную ими экзотическим для нашего уха словом «парадиз», их постигла бы та же участь: тюрьма, презрение, паралич, смерть.

Рецензент газеты «Ленинградская правда» по фамилии Ижорский в своей подробной статье о выставке в ГМЭ с восторгом описывал «панораму старого еврейского местечка, выполненную по эскизам отличного знатока еврейского быта художника Юдовина», и вполне в духе идеологических установок тех лет интерпретировал один из образцов «еврейского народного творчества» — шахматы — как «замечательную работу» «резчика-самородка», который, «опасаясь гонений, придал туре форму синагогального амвона, а на ферзе вырезал каббалистические знаки» 104.